– Поздно ночью. А сейчас господин Ланковский тебя ждет у ворот, он проводит тебя в твою комнату.

– Я сегодня ночую во дворце Халифа?

– Это не слишком роскошный дворец. В основном здесь канцелярии, офисы, всякие служебные помещения. У меня довольно простая спальня и… вот этот сад. И у тебя тоже комната будет простая – но можешь считать ее роскошной, потому что она точно такая же, как у Халифа.

– Меня, кажется, занесло в сказку Шехерезады.

– Крыша у нас прочная, птицы Рок бояться не надо.

– Ты все предусмотрел.

– У нас здесь есть великолепный врач, если тебе понадобится какая-то медицинская помощь.

– Пока еще тест на беременность проводить рано, если ты это имеешь в виду.

– Я имею в виду, что у нас здесь есть великолепный врач, если тебе понадобится какая-то медицинская помощь.

– В таком случае, – сказала Петра, – я могу только повторить: ты все предусмотрел.

Она думала, что не заснет, но ничего не оставалось делать, кроме как лежать на кровати в довольно спартанской комнате – без телевизора и с единственной книгой – Кораном на армянском языке. Она понимала, что книга положена сюда со смыслом. Много веков подряд все переводы Корана считались ложными по определению, поскольку лишь арабский оригинал содержал подлинные слова Пророка. Но после великого открытия ислама миру, последовавшего за его решительным поражением в серии отчаянных войн с Западом, это изменилось первым.

Каждый экземпляр перевода Корана содержал на титульной странице цитату из великого имама Зукака – того самого, который принес мир в Израиль и страны ислама:

«Аллах выше языков. Даже по-арабски Коран был переведен из мыслей Бога на слова людей. Каждый должен иметь возможность услышать слова Бога на том языке, которым говорит в своем сердце».

Так что присутствие Корана на армянском в комнате Петры означало прежде всего, что во дворце Халифа нет реваншизма и попыток возврата к дням фанатического ислама, когда иностранцев заставляли жить по мусульманским законам, женщины закрывали лица и не допускались в школы и на дороги, а молодые мусульманские солдаты привязывали бомбы к своим телам, чтобы взрывать детей своих врагов.

И еще это значило, что приезд Петры ожидался и кто-то принял на себя хлопоты приготовить эту комнату, какой бы простой она ни казалась. Вполне можно было бы обойтись Кораном на общем языке, то есть английском с более или менее фонетической орфографией, который был принят как язык Международного Флота. Но хозяева хотели подчеркнуть, что здесь, в сердце – то есть в голове – мусульманского мира, они принимают во внимание все нации и все языки. Они знают, кто она, и поэтому приготовили для нее святые слова на том языке, которым она говорит в сердце своем.

Петра была и тронута, и раздосадована этим жестом одновременно. Книгу она не стала открывать. Покопалась у себя в сумке, выгрузила все. Потом смыла в душе дорожную пыль с кожи и волос и легла на кровать, потому что сидеть в этой комнате было не на чем.

Неудивительно, что он все время проводит в саду. Тут чтобы повернуться, и то надо выйти.

Проснулась Петра, потому что кто-то стоял у двери. Не стучал, просто стоял, прижав руку к читающему устройству. Что же она услышала такого, что ее разбудило? Шаги в коридоре?

– Я не одета, – сказала она, когда дверь открылась.

– Это удачно, – ответил Боб.

Он вошел и поставил сумку возле столика.

– Ты Алаи видел? – спросила Петра.

– Да, только потом поговорим.

– Ты знаешь, что он – Халиф? – продолжала Петра.

– Потом.

Боб снял ботинки.

– Я думаю, они планируют войну, хотя притворяются, что нет.

– Да пусть себе планируют что хотят. Ты здесь в безопасности, а на все прочее мне плевать.

Боб плюхнулся рядом, просунул руку Петре под спину и притянул к себе. Погладил по спине, поцеловал в лоб.

– Мне они рассказали про остальных эмбрионов, – сказала она. – Что Ахилл их украл.

Он снова поцеловал ее:

– Тссс!

– Я еще не знаю, беременна я или нет.

– Будешь.

– Я знала, что он не проверил ключ Антона, – сказала Петра. – Я знала, что он врал.

– Ладно, ладно.

– Я знала, но не сказала тебе.

– Теперь сказала.

– Я хочу от тебя ребенка, что бы там ни было.

– Ладно, тогда следующего мы сделаем обычным путем.

Петра поцеловала его:

– Я люблю тебя.

– Рад слышать.

– Надо вернуть остальных. Это наши дети, и я не хочу, чтобы их растили другие.

– Мы их вернем, – ответил Боб. – Если в чем-то на свете уверен, то в этом.

– Он их уничтожит, но не даст нам их выручить.

– Ошибаешься. Ему они нужны живые больше, чем мы мертвые.

– Как можно знать, что думает Зверь?

Боб перевернулся на спину и поглядел в потолок.

– Я в самолете многое передумал. О том, что говорил Эндер, о том, как он думал. Врага нужно знать, говорил он, и потому изучал муравьеподобных непрестанно. Все съемки Первой войны, анатомию трупов убитых жукеров, а то, что не мог найти в книгах и лентах, воображал. Экстраполировал. Старался понять, кто они.

– В тебе ничего нет от Ахилла, – сказала Петра. – Ты его полная противоположность. Если хочешь его понять, подумай о том, что тебе несвойственно, и это будет Ахилл.

– Не так. По-своему, мрачно и извращенно, он любит тебя, и так же по-своему, мрачно и извращенно, люблю тебя я.

– По-разному извращенно, и эта разница существенна.

– Эндер говорил, что тебе не победить сильного врага, если ты не поймешь его полностью, а ты не поймешь его, если не будешь знать желаний его сердца, а желаний его сердца ты никогда не узнаешь, если не полюбишь его по-настоящему.

– Только не говори мне, что ты решил полюбить Зверя.

– Мне кажется, – задумчиво сказал Боб, – что я всегда его любил.

– Нет! – Петра с отвращением отодвинулась и повернулась спиной.

– С тех самых пор, как я увидел, как он приближается к нам, хромая, тот единственный хулиган, которого мы тогда надеялись одолеть, мы, детишки. Искалеченная нога, опасная ненависть, которую он испытывал к каждому, кто видел его слабость. Неподдельная доброта и любовь, которую он проявлял ко всем, кроме меня и Недотепы, – Петра, именно этого никто не понимает в Ахилле. Все видят в нем убийцу и чудовище.

– Потому что он такой и есть.

– Чудовище, которое продолжает привлекать к себе любовь и доверие людей, которым стоило бы быть поумнее. Я знаю этого человека; его глаза заглядывают тебе в душу, оценивают тебя и находят ценным. Я видел, как дети его любили, как они отходили от Недотепы к нему, считали его своим отцом – в сердце своем. И хотя он всегда держал меня на дистанции, я… на самом деле я его тоже любил.

– А я нет.

Воспоминание о его руках, обнявших ее, когда он ее целовал, – это было невыносимо. Петра заплакала.

Рука Боба легла ей на плечо, погладила по боку, тихо утешая.

– Я его уничтожу, Петра, – сказал Боб. – Но это не получится, если я буду действовать так, как собирался до сих пор. Я от него уходил, реагировал на его действия. Все-таки у Питера была правильная мысль. Он по-дурацки ее выполнил, но идея была правильная – сблизиться с ним. Его нельзя считать чем-то далеким и неразличимым, силой природы вроде бури или землетрясения, с которой не справиться, но от которой можно укрыться. Его надо понять. Влезть ему в голову.

– Была я там. Мерзкое место.

– Да, я знаю. Место страха и огня. Но ты вспомни – он там живет все время.

– Получается, что его надо жалеть, потому что ему приходится жить с самим собой?

– Петра, я пока летел сюда, всю дорогу пытался быть Ахиллом, пытался понять, чего он хочет, на что надеется, как он думает.

– И тебя вырвало? Потому что меня за мой рейс вывернуло дважды, и для этого мне не пришлось забираться внутрь Зверя.

– Наверное, потому, что у тебя внутри звереныш.

Петру передернуло:

– Не называй его так! Или ее… может, я вообще еще не беременна. Сегодня утром только это было. И мой ребенок – не зверь.